Филип Дик - Когда наступит прошлый год [litres]

— Заведи со мной роман, доктор, — сказала Филлис, которая стояла на лестнице, дожидаясь его.

— У тебя самые прекрасные на свете зубы, — прошептал он.

— Ответь.

— Я… — Он задумался над ответом.

«Можно ли вообще ответить на такое словами? Но ведь ее предложение было явно облечено в слова, не так ли? И пусть Кэти, которая все видит, горит ясным пламенем».

Доктор чувствовал, как Филлис пристально смотрит на него огромными, похожими на звезды глазами.

— Гм… — неуверенно пробормотал он, чувствуя себя маленьким и несчастным и в точности зная, чего не следует делать.

— Ведь тебе это нужно, — настаивала Филлис.

— Э… — снова промямлил Эрик, ощущая, как ее взгляд проникает в самые дальние закоулки его никчемной души.

Филлис добралась до нее и вертела ею как хотела. Черт бы ее побрал! Она обо всем догадалась и говорила правду. Он ненавидел ее и вместе с тем хотел оказаться с ней в постели. Конечно, она знала обо всем. Это было видно по его лицу и не могло укрыться от ее проклятых огромных глаз, которых не могло быть ни у кого из смертных.

— Без этого ты пропадешь, — продолжала Филлис. — Без настоящего, спонтанного, радостного, чисто физического…

— Один шанс на миллиард, что мне это сойдет с рук, — выдавил он и неожиданно каким-то чудом заставил себя улыбнуться. — Даже то, что мы стоим здесь, на этой чертовой лестнице, — безумие. Но разве тебя это хоть сколько-нибудь волнует?

Доктор обошел ее и начал подниматься дальше, на второй этаж.

«Тебе-то терять нечего, — подумал он. — Зато мне есть что. Ты справишься с Кэти точно так же, как и со мной, дергая за леску, на конце которой я болтаюсь».

Дверь в современную квартиру Вирджила была открыта. Хозяин уже вошел внутрь. Остальные двинулись за ним. Сперва, естественно, клан Эккерманов, а затем обычные высокопоставленные чиновники фирмы.

Эрик вошел и увидел гостя Вирджила.

Человек, для встречи с которым они сюда прилетели, полулежал на кровати. Лицо его ничего не выражало, губы распухли и посинели, глаза неподвижно смотрели в пустоту. Это был Джино Молинари, высший избранный руководитель объединенной цивилизации Земли, главнокомандующий ее вооруженными силами в войне с ригами.

Его ширинка была расстегнута.

3

В обеденный перерыв Брюс Химмель, ответственный за последний этап контроля качества на главном конвейере корпорации «Меха и красители», покинул свое рабочее место и, шаркая ногами, отправился по улицам Тихуаны в кафешку, где обычно питался, поскольку там было дешево и не требовалось особого общения. Небольшое желтое деревянное здание втиснулось между двумя магазинами тканей, сделанными из кирпича, выгоревшего на солнце. Здесь, в «Ксанфе», собирались разнообразные работяги и чудаки, обычно в возрасте под тридцать, по виду которых невозможно было понять, чем они зарабатывают на жизнь. По крайней мере, они оставляли Химмеля в покое, а больше ему ничего и не требовалось. Собственно говоря, только это и нужно было ему от жизни. Как ни странно, она готова была пойти с ним на подобную сделку.

Химмель сидел в глубине зала, черпал ложкой бесформенное чили и отрывал куски клейкого белого хлеба, когда увидел, что в его сторону идет англосакс с растрепанными волосами, в кожаной куртке, джинсах, высоких сапогах и перчатках. Казалось, будто он явился из какой-то совсем другой эпохи. Это был Кристиан Плаут, который ездил по Тихуане на древнем такси с турбинным двигателем, скрываясь в Южной Калифорнии уже лет десять, с тех пор как повздорил с властями Лос-Анджелеса по поводу торговли капстеном, наркотиком, получаемым из мухоморов. Химмель был с ним немного знаком, поскольку Плаут тоже слегка помешался на даосизме.

— Salve, amicus[11], — нараспев произнес Плаут, усаживаясь напротив Химмеля.

— Привет, — буркнул Химмель, рот которого был набит невыносимо острым чили. — Что слышно?

Плаут всегда знал самые свежие новости. Он целый день катался на такси по Тихуане, встречался с самыми разными людьми. Когда случалось что-то интересное, Плаут обязательно оказывался тому свидетелем и по мере возможности извлекал из ситуации ту или иную пользу. Его жизнь состояла из разнообразных и весьма подозрительных занятий.

— Слушай. — Плаут наклонил к Химмелю серое как песок, иссохшее лицо, сосредоточенно сморщил лоб. — Видишь?

Из его сжатого кулака выпала маленькая капсула и покатилась по столу. Он молниеносно накрыл ее ладонью, и она исчезла столь же быстро, как и появилась.

— Вижу, — кивнул Химмель, не отрываясь от еды.

Плаут вздрогнул и прошептал:

— Хи-хи, хо-хо! Это йот-йот-сто восемьдесят.

— Что такое? — мрачно спросил Химмель.

Ему вдруг захотелось, чтобы Плаут убрался из «Ксанфа» и занялся чем-нибудь другим.

— Йот-йот-сто восемьдесят, — едва слышно повторил Плаут и сгорбился так, что они едва не касались друг друга головами. — Это немецкое название средства, которое в Северной Америке войдет на рынок под именем «фрогедадрин». Его производит одно немецкое химическое предприятие под прикрытием некоей аргентинской фармацевтической фирмы. В Штаты с ним не пробиться. Даже здесь, в Мексике, его нелегко достать. Хочешь верь, хочешь нет.

Он улыбнулся, показав неровные пожелтевшие зубы.

Химмель в очередной раз с отвращением заметил, что даже язык у Плаута имеет какой-то странный, неестественный оттенок, отвернулся и сказал:

— Мне казалось, что в Тихуане можно достать что угодно.

— Мне тоже. Потому я так и заинтересовался этим йот-йот-сто восемьдесят и раздобыл его.

— Ты уже пробовал?

— Попробую сегодня вечером. Дома. У меня есть пять капсул. Одна для тебя, если желаешь.

— Как он действует? — Почему-то это казалось Химмелю существенным.

— Как галлюциноген, — ответил Плаут, покачиваясь в некоем своем внутреннем ритме. — Но это еще не все. Хи-хи, хо-хо, фик-фик.

Глаза его остекленели. Он ушел в себя, блаженно улыбаясь. Химмель подождал, пока таксист вернется к реальности.

— Действие зависит от человека. Это как-то связано с ощущением того, что Кант назвал категориями восприятия. Усек?

— То есть с ощущением времени и пространства, — кивнул Химмель, читавший «Критику чистого разума», которая была вполне в его стиле как по содержанию, так и по образу мыслей.

В своей маленькой квартирке он хранил ее экземпляр в мягкой обложке, весь исчирканный карандашом.

— Именно! В особенности он меняет восприятие времени. То есть его следовало бы назвать наркотиком времени, верно? — Похоже, Плаут восхищался собственной сообразительностью. — Первый наркотик времени или, скорее, псевдовремени. Если, конечно, ты сам веришь в то, что переживаешь.